14 
В департаменте относились к Акакию Акакиевичу безо всякого уважения и даже на него не глядели, когда давали что-нибудь переписать. Когда же Акакий Акакиевич умер, то "Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было" (2, т.3, 131).
На фоне обычного, насыщенного междометиями и частицами, косноязычия Акакия Акакиевича, вдруг слышен его голос, произносящий внятно, без междометий: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" (2, т.3, 111) На фоне обычного косноязычия в жизни это звучит чисто и пронзительно ясно. У читателя возникает ощущение, что он слышит внутренний голос героя.
Кажется, странно говорить о "внутреннем голосе" применительно к Акакию Акакиевичу. Какой у этого придавленного чиновника может быть внутренний голос? Но вчитываясь в повесть внимательнее, замечаешь: Акакий Акакиевич не лишен внутреннего мира, а, напротив, обладает им в полной мере. "И в разговоре он не оканчивал фразы, начавши: "Это, право, совершенно того..." - а потом уже ничего и не было, и сам он позабывал, "думая, что все уже выговорил". (2, т.3, 116) Значит, происходила в Акакии Акакиевиче скрытая напряженная работа мысли, не всегда, правда, выходящая на поверхность. Внешний мир и мир Акакия Акакиевича абсолютно чужды и закрыты наглухо друг от друга. Когда же в финале повести мир Акакия Акакиевича открывается, как ракушка, на контакт с окружающим миром, это ведет к гибели героя.
Внешний мир унижает героя всеми способами, облепляя его "со всех четырех сторон" всяким вещественным "вздором": здесь и "сенца кусочек" на его вицмундире "какого-то рыжевато-мучного цвета", и всякая дрянь из окна, под которое он всегда поспевает. (2, т.3, 112) Но вот является в его жизнь особая, "идеальная вещь", отделяющая от всего остального, угнетающего его вещного мира, - шинель. Шинель - это "вечная идея", "подруга жизни", "светлый гость", представительница молчаливого внутреннего мира Акакия Акакиевича: "... И подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу" (2, т.3, 120).
Утрата шинели равносильна утрате всей жизни: Акакий Акакиевич погибает так, как романтический идеальный герой, "рыцарь бедный", потерявший свою возлюбленную или свою мечту. У Гоголя повесть построена так, что незаметная жизнь Башмачкина оказывается лицом к лицу со всем окружающим миром и даже всемирной историей. В надгробном авторском слове Акакию Акакиевичу совмещаются разные измерения и масштабы - самый мелкий и самый крупный: он даже не обратил на себя внимания естествоиспытателя, рассмотревшего в микроскоп и обыкновенную муху, - но на него обрушилось также нетерпимо несчастие, "как обрушивалось на царей и повелителей мира..."(2, т.3, 132).
Гоголь имеет в виду, что одно и то же несчастие может сразить равно и слабых и "повелителей мира". В подцензурном варианте текста (первое издание 1842 года) заключительная фраза "на царей и повелителей мира" выглядела так: "...как обрушивается оно на главы сильных мира сего" (1, т.3, 549).
Вот отчего рассказ про Акакия Акакиевича не оканчивается со смертию его, "и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание". Забитый чиновник является призраком-мститетелем. Но не следует думать, что погибший Акакий Акакиевич тревожит совесть значительного лица и только в его воображении является призраком. Таким объяснением нарушилось бы логика гоголевского мира - так же, как она была бы нарушена, когда бы действие "Носа" объяснялось бы как сон Ковалева. Значительное лицо в самом деле теряет шинель с плеча, и Акакий Акакиевич шумно живет за гробом. "Бедная история" обращается Гоголем в фантастическую действительность. Фантастически осуществляется потенциальная реальность, в которой "первые" становятся "последними", а "последние" - "первыми". Замечательно, как в привидении соедининились "действительный" и "возможный" Акакий Акакиевич: привидение выговаривает свое требование внятно и резко, однако все-таки с прибавлением "того": "А! так вот ты наконец! наконец, я тебя того, поймал за воротник!" (2, т.3, 135)
В фантастическом, или точнее романтико-фантасмогорическом финале "Шинели" соеденены две сюжетные линии: Акакия Акакиевича и "значительного лица". Это придает повести необходимую композицинную устойчивость и завершенность. Более того, детальная разработка образа "значительного лица" совершается именно в финале повести уже после смерти Акакия Акакиевича, хотя как известно, смерть героя не значит выведение его из активного повествовательного действия: "Прежде всего долг справедливости требует сказать, что одно значительное лицо вскоре по уходе бедного, распеченного в пух Акакия Акакиевича почувствовал что-то вроде сожаленья. Сострадание было ему не чуждо, его сердцу были доступны многие добрые движения, несмотря на то, что чин весьма часто мешал им обнаруживаться. Как только вышел из его кабинета приезжий приятель, он даже задумался о бедном Акакии Акакиевиче. И с тех пор почти каждый день представлялся ему бедный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного распеканья..." (2, т.3, 133)
14 
