70 
Смело ли верить в Бога, прикинул Грегори. Ну, на нижнем уровне это может быть смелым, потому что теперь в него мало кто верит, и требуется своего рода мужество, чтобы оставаться твердым перед лицом общей апатии. На высшем же уровне это смело, так как вы поднимаете себя до статуса Божьего творения; выставляете себя чем-то более высоким, чем комок глины, — а это требует известной дерзости. Кроме того, вы, пожалуй, подставляете себя Страшному Суду: ваши нервы выдерживают и эту мысль? Когда вы говорите, что вы верите в Бога, вы — тот ребенок, который поднимает руку в классе. Вы привлекаете к себе внимание и получаете публичный вердикт: Прав или Не прав. Вообразите этот момент. Вообразите страх его.
Смелее не верить в Бога? Опять-таки на нижнем уровне это требует некоторой тактической храбрости. Вы говорите Богу, что он не существует — а что, если он существует? Сумеете ли вы справиться с моментом, когда он откроется вам? Вообразите стыд. Вообразите потерю лица. А на высшем уровне вы утверждаете неизбежность вашего собственного несуществования. Я кончаюсь. Я не продолжаюсь. Вы не оставляете для себя ни малейшего шанса. Вы благодушны перед своим полным исчезновением; вы отказываетесь оспорить его презрительное господство над вами. Вы вытягиваетесь на своем смертном одре в уверенности, что постигли вопрос жизни; вы дерзко высказываетесь в пользу полной пустоты. Вообразите этот момент. Вообразите ужас его.
Были такие, кто верил в мужество смеха. Чтобы одержать победу над смертью, смейтесь над ней; откажитесь принять ее высокую самооценку, и вы лишите ее ужаса. Шуткой мы обезоруживаем вечность. Испуган? Только не я. Жизнь вечная? Что есть она, что нет ее. Существует ли Бог? Возьмите еще кусок пирога со свининой. Грегори в дни его молодости привлекала такая космическая ухмылка, но это осталось в прошлом. Мы все боимся смерти; мы все предпочли бы какую-нибудь систему жизни вечной, даже если для начала на испытательный срок. Шесть тысяч лет загробной жизни с правом покупки или отказа, без обязательства окончательного приобретения — мы бы все заполнили такой купон. И потому Грегори предпочел не присоединяться к тем, кто смеялся над смертью. Смеяться над смертью равносильно тому, чтобы мочиться в папоротнике высотой по пояс рядом с полем для гольфа. Видите поднимающийся пар и внушаете себе, что он подразумевает жару.
15, подумал Грегори. Бога нет, но есть жизнь вечная. Это была бы интересная система. В конце-то концов, разве с технической точки зрения нам нужны они вместе? Мы могли бы организовать жизнь вечную без помощи Бога, ведь так? Дети, предоставленные самим себе, придумывают игры и правила. Мы, уж конечно, сумели бы как-нибудь справиться со всем самостоятельно. Пусть показатели поданное время, возможно, не так уж хороши, но условия, в которых мы пыхтели на протяжении этих коротеньких наших земных жизней, были отнюдь не идеальными. Я хочу сказать, для начала было полно невежества, куда ни кинь, далее, наши материальные условия оставляли желать много лучшего, и погода бывала жуткая, а затем, как раз когда наши монархи и наши мудрецы начали наводить подобие порядка, является откуда ни возьмись жутко, жутко несправедливая стерва, именуемая смертностью, и приканчивает их всех. Приходилось начинать все сначала с новехоньким набором монархов и мудрецов. Стоит ли в свете всего этого удивляться, что мы частенько делаем шаг вперед, два шага назад. Тогда как обладай мы жизнью вечной… невозможно предугадать, чего бы мы только не достигли.
— Дай-ка я покажу тебе кое-что, — сказала Джин. Она достала сигарету, закурила и начала затягиваться.
Минуты через две Грегори сказал:
— В чем дело?
— Подожди и увидишь.
Он ждал; она курила; колбаска пепла ее сигареты росла, но не обламывалась. Сначала он недоумевал, потом начал следить за ней внимательно, затем заулыбался. Наконец он сказал:
— Я не знал, что ты фокусница.
— Ну, мы все способны делать фокусы, — сказала Джин и отложила свой столбик пепла. — А этому меня научил дядя Лесли. Открыл мне секрет незадолго до смерти. Просто внутрь сигареты надо всунуть иголку. Очень просто.
В постели Грегори начал размышлять о фокусе своей матери. Никогда прежде она ничего такого не проделывала. Пыталась ли она сказать ему что-то? Ее побуждения становились все более непрозрачными. Может быть, игла в сигарете означает душу в теле или еще что-нибудь такое же. Но его мать ни во что подобное не верила: как-то она с одобрением упомянула китайского философа, который написал трактат «Разрушимость души». Может быть, она демонстрировала, что иголка в сигарете подобна душе в теле только в одном смысле — это чистый трюк: нечто, что как бы придает нам внушительность, но затем оказывается не более, чем простеньким фокусом. Ему следовало бы спросить, что именно она имела в виду, но она все чаше предпочитала не отвечать на вопросы, словно у нее не было такого желания. Она только улыбалась, и он не знал, то ли она умная старуха, то ли она его не слушала.
70 
