185 
Последний звук последней речи Я от нее поймать успел, Ея сверкающие плечи Я черным соболем одел.
Дама оказалась знающей и мгновенно парировала:
Настоящую нежность не спутаешь Ни с чем. И она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь Мне плечи и грудь в меха…
Действуя по наитию, Ванечка подошел к телефону.
— Здравствуй, Григорий Ефимыч, — сказал приглушенно. — Не узнал? Это я — Маска… враг твой! Я прямо от Маклакова, он к тебе хорошо относится.
За что? Не знаю. Он сказал: «Ванюшка, только не обижай моего друга Распутина…» Встретимся?
— Да я в баню собрался, — отвечал Распутин, явно обрадованный тем, что Маклаков к нему хорошо относится.
— Ну, пойдем в баню. Я тебе спину потру.
— Соображай, парень… Я же с бабами!
— Соображай сам: я уже столько раз бывал женщиной, что меня твое бабье нисколько не волнует. К тому же я еще и женат.
— Ладно. Приходи. Я моюсь в Ермаковских.
— Это где? Бывшие Егоровские?
— Они самые. В Казачьем переулке… у вокзала.
Распутина сопровождали семь женщин (четыре замужние, две овдовевшие и одна разведенная). Гришка тащил под локтем здоровущий веник, так что подвоха с его стороны не было. Пошли в баню с приятными легкими разговорами.
Ванечка семенил сбоку, слушая. Неожиданно Распутин спихнул его с панели, сказав:
— А меня, брат, скоро укокошат… это уж так!
— Кто? — спросил Ванечка, испытав зуд журналиста.
— Да есть тут один такой… Ой и рожа у него! Не приведи бог… Я вчера с ним мадеру лакал. Человек острый…
Интересно было другое. На углу Казачьего переулка стояла грязная баба-нищенка, и Распутин окликнул ее дружески:
— Сестра Марефа, а я мыться иду… Не хошь ли?
— Руль дашь, соколик, тогда уступлю — помоюсь.
— Трешку дам. Пива выпьем. Чего уж там! Причаливай…
Из соображений нравственного порядка я дальнейшие подробности опускаю, как не могущие заинтересовать нашего читателя. Но хочу сказать, что после бани Распутин платье баронессы Икскульфон-Гильденбрандт, пошитое в Париже на заказ, отдал нищенке, а знатную аристократку обрядил в отрепья сестры Марефы.
— Горда ты! — сказал ей. — Теперича смиришься…
При выходе из бани заранее был расставлен на треноге громадный ящик фотоаппарата, и Оцуп-Снарский (тогдашний фоторепортер Сувориных) щелкнул «грушей» всю компанию Гришки с дамами.
— Вот нахал Мишка! — сказал ему Распутин без обиды. — Доспел-таки меня… ну и жук ты! Пошли со мной мадеру хлебать…
* * *
Под видом интервью, якобы взятого у Распутина, Ванечка со всеми подробностями описал этот Гришкин поход в баню. Борька Суворин «интервью» напечатал в своей газете, за что, как и следовало ожидать, Ванечку потянули на Мойку — в МВД.
— Это же подло! — сказал ему Маклаков. — Я дал слово государю, что Распутина трогать не станут, ты дал слово мне, что не обидишь его, и вдруг… сходил и помылся! Ты меня, Ванька, знаешь: шуточки-улыбочки, но и в тюрьму могу засадить так прочно, словно гвоздь в стенку, — обратно уже будет не выдернуть.
— Ну что ж, — согласился Манасевич, — травлю Распутина я позже всех начал, мною эта кампания в печати и заканчивается…
Влюбленная Пантера проглядывал списки чиновников своего министерства и напоролся на имя князя М.М.Андронникова.
— Как? — воскликнул. — И этот здесь? Самое странное, что ни один из столоначальников не мог подтвердить своего личного знакомства с Побирушкой.
— Знаем, — говорили они, — что такой тип существует в России, но упаси бог, чтобы мы когда-либо видели его на службе. Маклакова (даже Маклакова!) это потрясло:
— Но он уже восемнадцать лет числится по эмвэдэ. Мало того, все эти годы исправно получал жалованье… за что? Неужели только за то, что граф Витте когда-то внес его в список?
Стали проверять. Все так и есть: на протяжении восемнадцати лет казна автоматически начисляла Побирушке жалованье, а Побирушка получал его, ни разу даже не присев за казенный стол.
Маклаков велел явить жулика пред «грозные очи»:
— Чем занимаетесь помимо… этого самого?
— Открываю глаза, — отвечал Побирушка бестрепетно.
— Как это?
— А вот так. Если где увижу несправедливость, моя душа сразу начинает пылать, и я открываю глаза властям предержащим на непорядок… Я уже в готовности открыть глаза и вам!
Его выкинули. Побирушка кинулся к Сухомлинову.
— Маклаков лишил меня последнего куска хлеба. Если и ваше министерство, не поддержит, мне останется умереть с голоду… На этом мы пока с ними расстанемся.
185 
