и читается легко. 
64 
– Но послушайте…
– Мы, кажется, приехали? – спросил падре Луис, отодвинув занавеску и выглянув в окошко. – Ну да, вот и ваша гостиница… Никаких дискуссий, господа. Не тот случай. Вы ввязались в историю, которая вам безусловно не по зубам – и потеряли одного человека. Если не проявите здравомыслие и не уйметесь, рискуете и вашими головами. Так что категорически советую уехать завтра же утром. Больше я вам ничем помочь не смогу. – Он распахнул дверцу кареты. – Всего наилучшего, и да хранит вас Бог…
Они вышли и, не оглядываясь, побрели к входной двери. Сзади простучали колеса отъезжавшей кареты. Полная луна стояла над высокими крышами, ночь была тихая и теплая.
– Бьюсь об заклад, в буфете у нашего гостеприимного хозяина наверняка найдется бутылочка, – сказал барон тихим, потерянным голосом. – Пойдемте?
В гостиной, как и давеча, никого не было. Шесть свечей в двух канделябрах на каминной доске догорели до половины. Барон застучал высокими дверцами буфета, обрадованно крякнул, извлек бутылку и два стакана. Наполнив их, они уселись у потухшего камина и, не глядя друг на друга, отпили немного. Вино не радовало и не приносило утешения, хотя его никак нельзя было назвать скверным.
– Так и будем молчать? – спросил барон сварливо.
– У вас есть предложения, Алоизиус? – спросил Пушкин угрюмо.
– Найдутся, – сказал барон многозначительно. – Не знаю, что вы теперь думаете, но что до меня – клянусь честью прусского королевского гусара, я в Берлин не вернусь. Прикажете отступать, как побитая собака, когда я жив-здоров, не ранен и полон сил?! Да я их буду гнать, как собака – хорька! Черт меня побери, граф был главный боевой товарищ, и я не имею права все бросать на полпути. Вена о нас ничегошеньки не знает? Ну и ладно! Буду действовать на свой страх и риск…
– Мы будем действовать на свой страх и риск, – сказал Пушкин. – Или вы полагали, что я вас оставлю? Нет уж, дело зашло слишком далеко, и это вопрос чести…
– Замечательно! – рявкнул барон, осушив свой стакан. – В конце-то концов, этот высокомерный падре нам не начальник. Мы сами себе начальники. А итальянец… ну, в конце концов, итальянец – не иголка в стоге сена. Отыщем, и никуда не денется. Если он еще жив. А если жив, он у меня скоро пожалеет, что не озаботился вовремя помереть, прохвост чертов…
Глава десятая
Шпага и доброе слово
Деловитая суета на обширном дворе почтовой конторы как нельзя более благоприятствовала тому, чтобы находиться здесь сколько угодно, смотреть во все глаза, подходить к каждой карете, довольно беззастенчиво рассматривать людей и прислушиваться к разговорам. Место было такое, что никого не удивляли посторонние – никто никого, разумеется, не знал, с равным успехом можно прикидываться и уезжающими, и встречающими, и просто праздными зеваками, стремящимися бездарно убить время. Правда, парочка слуг начинала уже к ним приглядываться, узнавая, – как-никак, они болтались тут третий день – но одеты барон с Пушкиным были безукоризненно, вели себя с непринужденностью скучающих господ, привыкших бродить, где только заблагорассудится, а также не производили никаких действий, которые бдительные почтари могли бы расценить как покушение на чужой багаж или карманы пассажиров. Поэтому слуги – занятые к тому же своими прямыми обязанностями – еще не созрели для вопросов…
– Смотрите-ка, – тихонько сказал барон, чувствительно толкая Пушкина под ребро. – Вам не кажется…
Пушкин всмотрелся. С нешуточной надеждой ответил:
– По крайней мере, нашим рассуждениям это вполне отвечает…
Отвернувшись, они краешком глаза наблюдали за степенно приближавшимся пожилым, представительным господином, бритым, как актер, с белоснежной шевелюрой, одетого довольно старомодно, в темном фраке времен сражения под Ватерлоо. Опираясь на толстую трость, какую обычно носили старики, уже не вполне полагавшиеся на свои ноги, пожилой господин тем не менее передвигался так, что в его походке усматривалось некоторое несоответствие с общим обликом…
– А? – многозначительно подмигивая, спросил барон.
– По-моему, дождались, – сказал Пушкин, чувствуя бодрящий подъем.
– Тогда…
– Думаю, самая пора, – кивнул Пушкин.
Непринужденно отойдя на три шага, барон задел тростью торчавшего у ворот мальчишку и что-то ему тихо сказал. Сорванец – истинное дитя улицы – важно кивнул и, засунув руки в карманы потрепанных плисовых панталон, направился в сторону предместья. Уже миновав пожилого господина, он вдруг подпрыгнул и завопил:
64 
