19 
— Твою мать! — раздался из спальни недовольный голос Семена. — Иди, посмотри, что она здесь наворотила!
Наталья вздохнула и встала.
В спальне ей в нос ударил резкий запах, который невозможно было ни с чем перепутать.
— Вот блеванула, так блеванула! — не то с осуждением, не то с непонятным восхищением отозвался Семен. — Весь желудок наизнанку вывернула! Да еще какая чистоплюйка, все на пол сделала, на кровати — ни пятнышка.
— А где она сама? — удивленно спросила Наталья, зажимая нос рукой.
— Да вон, с другой стороны под кровать забилась. И дрыхнет себе, как ни в чем не бывало. Дрожит только и по полу ручонкой стучит.
— И что мы будем с ней делать?
— Как что? Ты сейчас берешь тряпочку и аккуратно тут все затираешь, словно и не было ничего. А я кладу ее обратно на кровать. Похоже, ты была права: с дозой я слегка переборщил. Но кто ж знал, что она до последнего будет из себя Жанну Д’арку изображать? Жанна Дурка!
Наталья поморщилась, но послушно отправилась исполнять поручение мужа. Ну почему ей всегда достается самая грязная работа? Надо бы хоть окно открыть, чтобы запах поскорее выветрился, а то как бы и ей случайно с ужином не расстаться от такой вони.
Перерыв всю ванную, она, наконец, нашла тряпку и небольшое пластиковое ведро. Поставила его в раковину, пустила воду. А сама посмотрела на свое отражение в огромном, до самого потолка зеркале. Боже ж ты мой! Приложил, так приложил! Во всю скулу синяк наливается. Ну, не сволочь ли? И чего она в Бориске нашла? Жила бы, как жила, горя не знала. Вдова — это ведь не старая дева, совсем другой коленкор. Так нет же, дернула ее нелегкая на этого зека запасть. И вроде так посмотреть: ну ничего в нем особенного нет. Это сейчас он отъелся, мамон отрастил. А когда вольную получил, худющий был, да жилистый, что дубок-кривовяз. Ох, судьба дурацкая, жизнь несложившаяся. Задолжала ты, зажилила счастье. Одни лишь беды-горести посылала, да полной лопатой. А раз так, то не грех и самому это счастье себе взять, раз уж сверху никто не торопится.
Наталья зло стрельнула глазами по полочке с кремами и косметикой. Ишь, пигалица, какую галерею себе завела! Небось, даже знать не знает, что такое, когда до получки в кармане три рубля осталось, а тебе еще мужа кормить, иначе побьет. Что ж, тебе эта шняга больше не потребуется. Моя очередь ею пользоваться!
Наталья перебрала одну за другой все баночки, нашла тональный крем и широким мазком нанесла на разбитую скулу. Светлый крем неестественно выделялся на ее смуглой коже, покрытой россыпью веснушек, но Наталью это не смущало. Она еще покажет, кто здесь хозяйка! И Бориске тоже! Взял моду — волю рукам давать! На то и сковорода в руках, чтоб муж не шалил.
И подхватив ведро с водой, Наталья вышла из ванной комнаты.
* * *
…Меня спасли. Достали из воды. Только я не знаю, кто. И поэтому мне все равно страшно. Холодное течение больше не бьет меня по бокам, и отравленное вино не хлещет в лицо. Мне тепло и уютно. Но где же Леша? Он нужен мне, как никогда в жизни. Я должна ему рассказать, что случилось. Обязательно должна, иначе будет поздно. Это — кратковременное затишье перед бурей. Враги близко, и я это чувствую. Их лица расплываются в неясные багрово-черные маски, они подглядывают за мной, и я должна быть очень-очень хитрой, чтобы не дать им понять, что разгадала их маневр.
Да, теперь я точно знаю, где я. Это тюрьма, правда, без решеток на окнах и замков на дверях. Но стоит мне только показать, что я готова к побегу, как они тут же появятся, и я уже ничего не смогу предпринять. Поэтому надо все очень точно рассчитать, ведь второй попытки у меня не будет.
Я проверяю свое тело. Оно не слушается меня. На ногах и руках свинцовые оковы, а на груди могильная тяжесть. Вино все-таки отравило меня, проникло через поры, пропитало мою плоть. Я беспомощней выброшенного на берег кита. Тяжесть моего тела давит меня, я задыхаюсь. Остается только ждать. И верить, что помощь придет. Надеюсь, что сигнал бедствия дошел до моих близких. Спасите меня, пожалуйста. Я очень хочу снова увидеть вас. И очень сильно хочу жить…
* * *
Человек проснулся от неясного ощущения беды. Сел в кровати, потер грудь. Что-то сердце совсем ни к черту стало. Да, поизносился мотор, поистрепался.
Заново заснуть не удалось, и человек вышел на улицу, присел на невысокую лавку. Ему вдруг до осточертения захотелось сделать то, чего он не делал вот уже который десяток лет: закурить Беломор. Ощущение дыма на губах было столь четким, что сама собой потекла слюна, словно он и вправду держал во рту скрученную из дешевой бумаги папиросу.
19 
