50 
Однако от предложения пройтись по пляжу Коринна не отказалась. На задворках ее затуманенного сознания маячили сцены соблазнения под звуки прибоя. Коррей снял ботинки и носки и закатал брюки, она сняла свои туфли, и они рядышком пошли по песку.
Никакого соблазнения не было. Они почти все время молчали: разве нужны слова, когда луна играет в кошки-мышки с облаками, одинокие зарницы всполохами освещают горизонт, а прибой ласкает теплыми брызгами ступни?
Эту ночь Коринна проспала так спокойно, как не спала уже давно. А когда наступило утро, и Коррей посадил ее на самолет, единственным, что нарушало ее умиротворение, было засевшее глубоко внутри смутное ощущение чего-то неисполненного.
Прошло две недели, прежде чем она вернулась в Хилтон-Хэд. Все это время Коррей звонил так часто, что возбудил наконец любопытство бабушки. Цветы и круассаны — это одно дело, их можно было отнести к выражению благодарности за работу. А телефонные звонки, на ночь глядя, — это нечто иное.
После одного из таких звонков Коринна задержалась в гостиной. Часы показывали половину десятого. Бабушка устроилась в кресле и аккуратно расправила складки бархатного халата.
— Полагаю, это был Коррей Хараден, — произнесла она ровным тоном.
— Угу.
— Расскажи мне о нем.
— А что бы тебе хотелось знать? — осторожно поинтересовалась Коринна.
— Ты мне уже рассказала, где он живет, чем занимается и что он — ваш клиент. Однако не каждый клиент посылает цветы и круассаны, и не каждый звонит тебе на дом.
— Верно. Коррей — не «каждый».
— А какой?
— Он… очень приятный человек.
— Рада это слышать. «Приятный человек»… Это еще не основание для счастливого брака.
— Мы никогда не говорили о браке, — растерянно отозвалась она.
— Вы с Корреем, или мы с тобой? — любезно осведомилась Элизабет. — Мне известно, что мы с тобой действительно не говорили, а следовало бы, видимо, давным-давно.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что тебе нет никакого резона оставаться на всю жизнь старой девой только потому, что родители променяли тебя на развлечения и удовольствия.
Коринна была поймана врасплох. Она явно недооценивала интуицию Элизабет.
— Откуда такой изумленный взгляд, Коринна? Я тебя воспитала. Мы с тобой настолько похожи, что мне относительно несложно догадаться, о чем ты думаешь, даже если ты и не высказываешь мысли вслух. Всякий раз, когда приезжают родители, я вижу в твоих глазах неодобрение. Всякий раз, когда ты упоминаешь их имена, я слышу в твоем голосе горечь. А теперь я вижу, как загораются твои щеки, когда звонит Коррей, как ты расцветаешь, когда он присылает подарки. Не стоит смущаться, дорогая. Я рада видеть тебя такой.
— Правда?
— А как же иначе? Ведь я хочу, чтобы ты была счастлива. Ты его любишь?
Коринна опустила взгляд на руки и нахмурилась.
— Кажется, да.
— Звучит неубедительно.
— Но он совсем… другой.
— Очень может быть, что именно за это ты его и любишь.
— Ты не понимаешь. Коррей… такой… стремительный.
— А еще?
— Импульсивный. Вспыльчивый. Постоянно в пути, летает с одного места в другое.
— Дела идут успешно?
— Да.
— В таком случае его поездки, полагаю, оправданны. Нельзя считать постоянные отлучки пороком только потому, что твои родители тоже мотаются по свету. Алекс и Чериз — два сапога пара. Не стану утверждать, что они уникальны в своем роде, поскольку им явно удается находить себе подобных, но таких меньшинство. Твой дедушка тоже много времени проводил в разъездах.
— Ради дела.
— Как и твой Коррей — разве нет?
— Да…
Взгляд Элизабет стал отсутствующим.
— Твой дедушка был настоящим мужчиной. Я многое отдала бы, чтобы он почаще оставался со мной, но он занимался тем, в чем знал толк, и не только ради себя, но и ради меня. Может, он и не скопил состояния, но на столе всегда хватало еды, и время от времени мы могли позволить себя маленькую роскошь. — Она снова устремила взгляд на Коринну. — Однако твоя мать не в состоянии была оценить этого, ей всегда хотелось большего.
— А твои чувства к дедушке… Расскажи мне о них еще.
— У нас была особенная любовь. Времена тогда были другими. Трудности во время войны, трудности после нее. Когда мы купили этот дом, он казался нам дворцом. И мы гордились друг другом. — Щеки у нее порозовели, и этот румянец служил единственным доказательством того, что она касалась чего-то очень личного, глубоко спрятанного. — Он всегда говорил, что во мне его опора, что он не мог бы так работать, если бы не был уверен, что вернется домой, ко мне.
50 
