3 
– Как не помнить. Душегуб был редкий. Сколько годов от стражи бегал, сколько народу извел, изверг.
– Изверг. То верно. А только когда горе у него приключилось, то не оставила ты его и помогла.
– Не помогала я ему, хвала Создателю. Вот бабе его, было дело, помогла. Она тогда от бремени разрешиться не могла – дите неправильно лежало, так и померла бы. Погоди, погоди…
– Ага, бабушка. Теперь признала? Я это, я. Ты тогда не побоялась помочь разбойнику лихому, хотя лихим он еще не был, и мамку мою сберегла, и мне помереть не дала. Так я долги всегда возвращаю – и добрые и недобрые, всем сполна воздаю.
– Знать, с отцом лихим делом промышлял, коли места эти так хорошо знаешь?
– Ходил с шайкой, не без того, только какой из меня лихой-то? Мальцом десяти годов был, когда отца моего со старухой обвенчали. А мамка померла раньше: с обрыва однажды сорвалась да шею сломала. Когда отца осудили, остался я на улице. Подобрал меня один умелец, Стилетом прозывался. Знатный был убийца. Не слыхала?
– Нет.
– Ну, оно и понятно: он по городам хаживал.
– И что же, он тебя своему ремеслу обучил?
– Было дело.
– И людишек ты со свету сживал?
– И до этого едва не дошло, да бог миловал, – вздохнув, проговорил парень. – Жизнь-то – она переменчивая. Сложилось так, что оказался он по другую сторону.
– Это что же, в стражники пошел?
– Не. В стражники он не пошел. Стал он дознавателем инквизиции.
– А ты?
– А я так с ним и остался, чином, конечно, помладше. В помощниках я.
При этих словах брезгливое выражение, укоренившееся было на ее лице, сошло на нет, и теперь на парня взирали наполненные страхом глаза.
– Э-э, бабушка Ария. Ты это брось. Что же, по-твоему, как инквизитор, так сразу и на костер? То, что ты колдунья, никак не доказано, и в пособничестве нечестивцам ты не уличена, а то, что староста с молчаливого одобрения падре там на тебя возвел, ни о чем не говорит. Горе у человека, вот он и распалился.
– Значит, добром решил отплатить?
– И да, и нет.
– Как это?
– А вот так. Отплатить-то за добро – это стояще, но вот только есть еще и закон Божий. Если бы было проведено дознание и вина твоя была бы доказана, то это одно, а вот так, без суда – совсем другое. А какое дознание там можно было провести? Все кипят как вода в котле, никто рассудка слушать не хочет, падре в сторонку отошел. Да объявись я там хоть трижды инквизитором, слушать меня никто не стал бы. Оно, конечно, если бы я тебя колдуньей нарек – тогда да. А как захотел бы дознание провести, то меня самого, чего доброго, на костер вместе с тобой определили бы.
– Значит, ты за справедливость?
– За справедливость. В том клятву Господу нашему давал, за то и на смерть пойду.
– Странный ты.
– Ага. Сын душегуба. Сам душегуб. А стою за правду. Да только мне повстречался человек, который мне глаза сумел раскрыть и путь истинный указать.
– И кто же?
– Падре Патрик, он потом еще и епископом Йоркским был.
– Это тот, которого в еретичестве обвинили, а потом на Божьем суде оправдали?
– Он, бабушка. Ты не представляешь, какой это человек. И ведь сам Господь за него. Я тогда на площади был и все видел. Шел себе человек прохожий, взял да откликнулся на зов падре, никто ничего еще и понять не сумел, а поединщик, что инквизицией выставлен был, уже лежит мертвый, в честном бою убитый.
– И как же у тебя рука поднялась на столь тобой любимого человека донос написать?
– А ты откуда…
– Поживи с мое – еще не то узнаешь. Так что? Так было?
– Не у меня, – потупившись, пробормотал инквизитор, – у брата Адама.
– Это Стилет который?
Парень только кивнул.
– А ты что же, в сторонке решил отсидеться?
– С ним я был. Да только падре такие вещи говорил, что впоперек учению Церкви выходило.
– Знать, понял ты, что ошибался?
– Понял.
– А Стилет твой?
– Брат Адам он, не Стилет больше. И он понял. – Молодой инквизитор еще некоторое время растерянно смотрел на рдеющие угли костра, которые уже начали подергиваться серой дымкой золы, но потом взбодрился и обернулся к бабке: – То дела прошлые. Ты лучше скажи, что там у тебя на самом-то деле приключилось.
– А тебе не рассказали разве?
– Все как есть рассказали, и не как инквизитору – я там и не назывался, – а как человеку стороннему. Но долг обязывает меня все стороны выслушать.
– Ишь ты. Долг обязывает. Ну так слушай. Остались бы живы и ребенок, и мамка его, если бы они, дуралеи, меня послушали. Ребенок у нее неправильно лежал, да как лежал, так и пошел, а перевернуть его у меня никак не выходило: в пуповине он запутался. Предложила я им взрезать живот мамке да и достать мальца, а потом и живот сшили бы. Конечно, шрам бы остался, да только жива была бы и с ребеночком сейчас тетешкалась. А дуралеи эти на меня в крик. Я им – мол, со скотиной такое уже делали, когда она падала, так хоть теленочка спасти получалось, а девка здоровая, оклемается, вон воины какие раны подчас получают – и выживают. Погнали меня со двора.
3 
