32 
Я рассуждал так, потому что в смутные времена мы обычно прибегаем к помощи этого воображаемого крестьянина — и это несмотря на то, что в наших семьях, насколько все помнят, никто никогда не возделывал землю. Наши предки были ремесленниками и торговцами, священниками и чиновниками, и все же земледелие осталось в нашей наследственной памяти, и таким образом, мы стали считать себя причастными к нему. Мы верим в основополагающий ритуал сева и в цикличность всего сущего, наглядно выраженную в смене времен года. У пахаря мы научились тонко чувствовать любое насилие, у крестьянина — терпению. Мы слепо верим в равновесие между трудом и урожаем. Это что-то вроде символического словаря — мы таинственным образом усвоили его.
Итак, я решил начать с начала, потому что таков наш единственный инстинкт перед лицом превратностей судьбы — глупое упорство крестьянина.
Я должен был снова приступить к возделыванию земли с какого-нибудь края, и выбор мой пал на «теней» из больницы. Это было последнее цельное явление из моего прошлого — как мы четверо наведывались к «теням». Как мы входили в ту больницу и выходили из нее. Я уже давно туда не заглядывал. Но можно было не сомневаться: там все по-прежнему и не важно, что с тобой приключилось за это время. Может, лица и тела поменялись, но страдание и забвение остались. Сестры не задают вопросов и всякий раз принимают тебя так, словно ты — подарок для них. Они проходят рядом, все в делах, повторяя дорогое сердцу приветствие: «Слава Господу Иисусу Христу, во веки веков слава».
Поначалу мне все показалось несколько натянутым: жесты, слова. Мне рассказали, кто из пациентов умер, я пожимал руки вновь прибывшим. Работа состояла все в том же: опустошать мешки, наполненные мочой. В какой-то момент меня заприметил один из старых пациентов, он узнал меня и стал вопить во все горло: дескать, куда, черт возьми, вы запропастились — ты и остальные.
— Давненько вы не показывались, — сказал он, когда я подошел поближе. Ему это не нравилось.
Я подвинул стул к его койке и сел.
— Тут отвратительно кормят, — проговорил он, словно подводя итог. И спросил, не принес ли я с собой чего-нибудь. Время от времени мы приносили с собой кое-что из еды: виноград, шоколад. Даже сигареты — но это только Святоша, мы не осмеливались. Сестры знали.
Я ответил, что у меня для него ничего нет.
— Трудные времена, все пошло наперекосяк, — пояснил я.
Он взглянул на меня удивленно. Вот уже давным-давно эти люди перестали задумываться о том, что и у других что-то может пойти наперекосяк.
— Что, черт возьми, ты говоришь? — спросил он.
— Да ничего.
— Так-то.
В молодости он работал заправщиком на бензоколонке и все у него было хорошо. Какое-то время даже возглавлял футбольную команду своего квартала. Вспоминал о матче со счетом три-два в их пользу и о кубке, выигранном благодаря штрафным ударам. Потом он там со всеми рассорился.
Он поинтересовался, куда делся рыжеволосый парень.
— Смешной такой, — добавил он.
Это он о Бобби.
— Он больше не приходил? — спросил я.
— Этот-то? Только его и видели. Он один мог рассмешить меня.
Бобби действительно умеет с ними обращаться: все время чешет языком почем зря, и у них в результате поднимается настроение. Когда вынимают катетер, это целая катастрофа, но никому как будто нет до этого дела. Если у пациента кровь в моче, то ему нравится, когда паренек, восхищенно глядя на его член, произносит:
— Господи… а вы не хотите поменяться?
— Он даже не попрощался, — сказал старик, — просто слинял, только его и видели. Куда вы его упрятали?
Старик злился оттого, что Бобби не появлялся.
— Он не может больше приходить, — ответил я.
— Ах вот как?
— Да. У него проблемы.
Он посмотрел на меня так, как будто это я во всем виноват:
— Какие?
Я сидел у его постели на железном стуле, склонившись над ним, уперев локти в колени.
— Он принимает наркотики, — произнес я.
— Что за фигню ты несешь?
— Наркотики. Вы знаете, что это такое?
— Ну конечно знаю.
— Бобби принимает наркотики, поэтому он больше не приходит.
Если б я велел ему немедленно встать и уйти, забрав с собой свое барахло, включая мешок с мочой, у него сделалось бы такое же выражение лица.
— Что за фигню ты несешь? — повторил он.
— Это правда, — сказал я. — Он не может прийти, потому что в этот момент растапливает где-то коричневый порошок в ложке, нагретой над пламенем зажигалки. Потом он собирает получившуюся жидкость шприцем и затягивает жгутом предплечье. Потом вставляет иглу себе в вену, делает укол.
32 
