69 
Старика жалко.
Разве великого Геракла может быть жалко?.. да ни в жизнь!
Героев не жалеют.
— Тебя отец зовет, — сказал Гилл, скучно глядя в землю. Затоптался и поправился. — Не зовет. Просит. Так и велел передать: прошу Одиссея, сына Лаэрта, посетить бедного изгнанника.
Врет, наверное. Точно, врет. Бедного изгнанника…
— А имя? откуда мое имя-то узнал?
— Мама сказала.
— А-а… ладно, обожди немного. Я обуюсь.
…утро хрустело на зубах сырым песком. Я шел один:
Старик куда-то пропал, Эвмей отсыпался после бурной ночи, даже верный Аргус отстал по пути…
Я шел по-геройски: один.
Вчера — с опаской, а сегодня — вдвое. Сам не знал, чего боялся. Так и не узнал. Потому что — вон он, Геракл, сын Зевса. Сидит у ворот на лавке. Большой, костистый; вчерашний. Только не плачет и оделся. Хитон куцый, без рукавов, подол до середины бедра. Задрался подол-то, ляжки на всю улицу видны: жилистые, черным волосом сплошь поросли. Одиссея холод под меховым плащом щупает, а Гераклу без разницы: даже тканый фарос[46] лень накинуть.
Не человек. Очаг. Уже догорел, но еще не остыл. Убить себя за такие мысли.
— Садись, — сказал Геракл вместо приветствия. И для Убедительности ладонью по лавке хлопнул. Встряхнулась лавка мокрым псом, встопорщила шерсть баранья шкура, которой лавка застелена была; подпрыгнуло, задребезжало блюдо, что на лавке стояло.
Заскакали на блюде: три пучка зеленого лука, редька кусками, четыре лепешки да россыпь оливок, да еще две чаши лаковые.
Одиссей сел. Осторожно, на краешек.
Молчит: а что говорить?
Наклонился Геракл, поднял с земли кратер с вином, разлил в чаши поровну. На рыжего вприщур глянул. Осмелился Одиссей, навстречу взгляд бросил, и застрял дротиком в щите. Не вырвать взгляда, не отвести для нового удара. Такие уж глаза у Геракла, когда он не плачет, а смотрит: вроде бы на тебя смотрит, а вроде бы сквозь тебя, и в придачу — на самого себя.
Повернуты глаза зрачками в душу.
— Спасибо, мальчик, — сказал Геракл и отхлебнул из чаши, забыв плеснуть наземь божью долю. — Спасибо.
— Я… — Одиссей промахнулся мимо рта; в нос лаковым краем сунул. Чихнул раз-другой. — Я… не за что,
— Есть. Мне сказали, ты — сын Лаэрта? Лаэрта Аркесиада?
— Я…да.
Отпустил Геракл чужой взгляд. Пала тень на его лицо: сизым туманом борода сделалась, пористым камнем — скулы, черные круги под глазами мраком Эреба налились. Дрогнули пальцы, проливая из чаши под ноги. То ли запоздало богам решил плеснуть, то ли тяжела оказалась чаша великому Гераклу.
— Лаэрт… Хай, «Арго»!хай! ровней греби, парни!..
Лаэрт, дружище: дойдем за день к долионам?! Что скажешь? Хай, «Арго»!..
Одиссей сидел как на иголках. Пусть говорят, будто в последние годы Геракл не буйствует во время приступов. Но слышать об этом от других людей и самому присутствовать — большая разница. Сейчас как даст чашей по башке! Безумец: только что был здесь, и уже на «Арго», плывет за Золотым Руном!
Глядишь, на сей раз доплывет, не соскочит с полдороги!
Удрать? а ну догонит?
— Хай герои! гуляй по морю!.. у нереиды в глазах -томленье!..
Одиссей на всякий случай огляделся. Улочка словно вымерла. Даже двух голозадых карапузов, игравших у дальних ворот в песке, мамаша втащила во двор, громыхнув засовом. Мало того что живет Геракл не во дворце с фресками на стенах (двенадцать фресок, по числу подвигов!..), а в малом домишке на окраине Калидона, так в придачу соседи от него как от прокаженного!.. Забились в щели, носа не кажут! Будто каждый божий день напротив них великий герой сидит на лавочке…
А ведь и вправду: каждый день. Как вчера — каждый божий. «Де-е-е-ти!..» — день за днем. Плач Деяниры, бледные лица сыновей — сегодня, вчера, позавчера…
— Хороший у тебя был отец, мальчик. Помянем? От неожиданности Одиссей даже отодвинулся. Уходил Геракл; вернулся. Вот он, снова здесь. Целиком. Дрожат черные губы в седой бородище.
— Я… почему — был? Папа — есть… живой он!..
— Живой?!
И вот тут увидел рыжий: Геракл. Настоящий. Встал, могуче-огромный, вскинул к небу руки — не руки, коренья дубовые! мотнул косматой головой. В пляс пустился, безумец.
— Живой! ах-ха, живой! Лаэрт, дружище! — живо-о-о-ой!..
В небо кричал Геракл. В самую синь.
Будто грозил.
Одиссей опомниться не успел: сгребли его две ручищи, ввысь швырнули, к облакам. Хорошо лететь было, хорошо падать — будто в люльку. И еще раз! еще! ах-ха, живо-о-ой!..
69 
