Капец
47 
— Дорис, — сказал он с горечью, пожалуй, чрезмерной.
— Когда это было — Дорис?
— Задолго до тебя. Я ложился с ней в постель каждую ночь в течение пяти месяцев. Десять недель у меня ушло, чтобы снять с нее лифчик. Потом я наткнулся на трусы. Причем клевыми эти трусы не были. В клевых трусах клево то, что ты знаешь — они снимаются. Вот и все. Они помогают справиться с сомнениями.
— А ты и тогда был неравнодушен к трусам.
— Нет, это Дорис была неравнодушна к трусам. — Она вставала в трусах. Она ложилась в трусах. Киту хотелось сказать ей: Дорис, а ты неравнодушна к трусам. На тебе надеты трусы — разные трусы, но надеты — двадцать четыре часа в сутки. — Я ей говорю: «Господи, на дворе же шестьдесят восьмой год». Все уши ей прожужжал о сексуальной революции… Знаешь, я ведь психологию бросил из-за трусов. Когда прочел, что пишет о трусах — как о фетише — Фрейд. По его словам, трусы твоей матери — последнее, что ты видишь перед травмой, когда обнаруживаешь, что у нее нет пениса. Поэтому они становятся фетишем. — А в тот раз он подумал: если это так, то все планы на человечество следует потихоньку оставить. — В тот же день я перешел на английский.
— Ну все, хватит о трусах.
— Договорились. Тут, правда, еще Пэнси.
— О господи. Кто такая Пэнси?
— Я тебе рассказывал. Ритина подруга. По сути, Ритина протеже. — С Пэнси, Лили, я пережил трагическую ночь трусов. — Что ты так смотришь? Ты мне скоро расскажешь про Энтони? А про Тома? А про Гордона?
— И все потому, что мне случилось подарить Шехерезаде несколько пар трусов.
Он сложил несколько банкнот под блюдечком.
— Давай на крысу быстренько глянем.
— Может, ее продали. Может, ее — вот прямо сейчас — холят и лелеют где-нибудь, в каком-нибудь уютном домике.
— Угадай, чем кончается «Нортенгерское аббатство». Фредерик выебал Изабеллу. Не женился на ней. Просто выебал.
— Накачав наркотиками?
— Нет. — Сам же подумал: да, это верно. В каком-то смысле она, Изабелла, была накачана деньгами. — Она уговаривает себя, что он вроде как собирается на ней жениться. После.
— Значит, она погибла. Пропала она.
— Абсолютно. Короче. С чего вдруг Шехерезаде понадобились клевые трусы? Почему она расхаживает повсюду в твоих, можно сказать, самых клевых трусах? — не отставал он.
— Чтобы не ударить в грязь лицом перед Мальчиком с пальчик.
Они двинулись прочь по провалившейся улице, и он позволил себе беззвучно фыркнуть. Тем не менее в голову ему лезло еще вот что: они с Адриано запутались в одном и том же противоречии — они реакционные элементы, контрреволюционеры. При старом режиме любовь предшествовала сексу; теперь порядок вещей изменился.
— Вот она. Страшна, как смерть. Я уверен — никуда ее не заберут. Никогда.
— Какой ты недобрый.
— Какой же я недобрый?
— Это просто довольно небольшая собачонка со смешной мордой.
— Брось, Лили, эти рассуждения о собаках. Отдай ей должное в качестве крысы. Со всеми присущими крысе достоинствами. — Эти сильные стороны могли бы включать в себя способность набрасываться на жизнь с большим вожделением — с бо́льшим вожделением набрасываться на жизнь на уровне nostalgie. Nostalgie de la boue[44] — боль возвращения домой, в грязь, мусор, дерьмо. — Крысы много где бывают по сравнению с собаками.
— Какой ты гадкий. Это собака.
…Когда наступал момент двоичного выбора и ты оказывался между двумя будущими, и выбирал неизвестное, и действовал, то порой сперва должно было произойти нечто загадочное. Желанная, вовсе не становясь с большей отчетливостью самою собой, должна была стать обобщенной. Части тела, ее то, ее другое, должны были отступить и лишиться очертаний, индивидуальности. Она должна была стать среднестатистической женщиной, среднестатистической девушкой. А на такое Шехерезада попросту не согласилась бы.
3. Мученик
У Адриано было много машин, включая гоночную, одноместную, вроде каноэ; сидя за рулем, в очках, он походил на барсука, колесящего по детской книжке. Но сегодня, в полдень, на гравийной дорожке у ворот замка ждал лендровер с высоко посаженным кузовом — размером, как могло показаться, с танк «Шерман». Адриано стоял на водительском сиденье, а может, на приборной панели, высунув голову из прозрачного люка в крыше и размахивая руками в толстых перчатках. Шехерезада, Лили и Уиттэкер забрались внутрь, и они двинулись в Рим.
47 
