127 
Да, люди!
Люди в форме.
Воротник лазоревого мундира подбит алым сукном, серебристый кушак с тяжелыми кистями охватывает талию вместо ремня; пуговицы, по шесть в ряд, опять же серебряные, сверкают лихим огнем, бросая отблески на яркую выпушку по обшлагам и борту. На пуговицах вычеканена рука, мускулистая рука с мечом, и две сплетенные руны под рукоятью… и на петлицах тот же символ.
Е. И. В. особый облавной корпус "Варвар".
Люди в форме ровными рядами обступают вас со всех сторон. Смыкается каре, погребая в центре четверых. Но отчего-то буквы-карты-жандармы не спешат вязать руки, тащить на виселицу или в острог. Не бойтесь, я подскажу вам разгадку.
Это не конвой.
Это охрана.
Вокруг вас щетинится лес черных пик за стеной из красных бубновых щитов – и стена эта, этот лес не дают разочарованной мгле сомкнуться, поглотить навсегда вас самих и ваших крестников.
Крестник… крестовая масть… Король Крестовый!.. поставить на всем крест… открещиваться…
…Подписывайте!
Две руки со стальными жалами перьев одновременно падают вниз. Вниз – во внезапно вспыхнувшее под ними пламя.
Пламя, которое зажег я.
Сейчас. Ни мгновением раньше, ни мгновением позже.
Тогда, когда это нужно.
…Подписывайте!
Ваши руки горят, корчатся в огненной хватке, металл перьев сплавляется с тающим воском пальцев, и чернила кровью запекаются на бумаге – намертво, навсегда. На тот жалкий миг, который поэты называют Вечностью.
– Отлично. Сейчас я заверю ваши подписи; господин стряпчий поставит свою печать; после этого – ваша очередь, святой отец. Как видите, все идет согласно процедуре…
Подпись поставлена. Договор скреплен. Но ненасытное пламя продолжает жадно пожирать ваши руки, жгучая боль ползет все выше, выше – и пальцы невольно сплетаются, ища спасения друг у друга.
В следующий миг еще две ладони опускаются сверху: тяжелая лапа Федора Сохача и узкая, горячая ладошка Акулины.
Рашеля, ты это… ты не бойся, значит. Ладно?
Дядька Друц! я здесь!
Мы с вами.
Так вы и стоите, взявшись за руки – стоите и горите.
Вчетвером.
Пламя разгулялось лесным пожаром, вот уже за ним скрылись ряды бубновых щитов и черных пик, вот уже мгла опасливо ползет из угла обратно – мало ли?
– …Благодарю вас. Ваша отрешенность, прошу к столу…
Руки горят крест-накрест, и еще раз крест-накрест – когда вдруг сверху опускается тень еще одного креста: того, что на груди и на печати у обер-старца из Севастопольского окружного суда.
Тень опускается, обретает плоть, отгораживает от пламени, от жгучей боли – двойным белым крестом, алебастровой броней, одной на четверых. А второй крест, золотой, сияющий, повисает над вашими головами.
Не крест – стропила. Стропила новой крыши, возвдвигнутой над вами князем и иереем, облавным жандармом и судейским обер-старцем.
Вновь стенами встают кругом черные пики и бубновые щиты; вновь мгла отступает в бессилии, растворяется, исчезает.
Вздох облегчения – один на четверых.
Гора с плеч.
Весенний ливень хлещет сверху, чудом проникая сквозь крышу, и вы ловите эту воду пересохшими ртами, судорожно глотаете, не в силах напиться, утолить нестерпимую жажду.
Еще! Еще!
С шипением гаснет пламя.
Вот теперь – действительно все.
* * *
– Ну как они? Очнулись?
– А нам теперь что, мундиры дадут? – словно спросонья, бормочет Акулька.
Я грустно улыбаюсь.
Ноябрь 1998 – октябрь 1999 г. г.
127 
