63 
— Лизель, — позвал Папа однажды вечером, — поди-ка.
После появления Макса в занятиях чтением у Лизель и Ганса получился изрядный перерыв. Видимо, Папа решил, что настал удобный момент возобновить учение.
— Na, komm, — сказал он девочке. — Ни к чему расслабляться. Пойди возьми какую-нибудь книжку. Как насчет «Пожатия плеч»?
Но вот что во всем этом смутило Лизель: когда она пришла с книгой в руке, Папа махнул, чтобы она шла за ним в их прежний класс. В подвал.
— Но, Папа, — попыталась она возразить, — как мы…
— А что? Там сидит чудовище?
Начало декабря, день выдался льдистый. С каждой бетонной ступенью подвал становился враждебнее.
— Пап, здесь так холодно.
— Раньше это тебе не мешало.
— Нет, но раньше не было так холодно…
Когда они спустились, Папа шепотом спросил Макса:
— Нельзя ли нам одолжить лампу?
Холсты и банки беспокойно задвигались, и свет перешел из рук в руки. Глядя на пламя, Ганс покачал головой и продолжил словами:
— Es ist ja Wahnsinn, net? Дурдом, a? — He успела рука изнутри поправить холст, Папа поймал ее. — И сам тоже выходи. Прошу тебя, Макс.
И тогда холстины медленно сдвинулись и показались исхудалые лицо и тело Макса Ванденбурга. На сыром свету он стоял в сказочном смущении. Дрожал.
Ганс тронул его за руку, подзывая ближе.
— Езус, Мария и Йозеф. Тебе нельзя тут больше оставаться. Ты замерзнешь до смерти. — Ганс обернулся. — Лизель. Налей ванну. Не очень горячую. Пусть чуток остынет.
Лизель побежала наверх.
— Езус, Мария и Йозеф.
Это донеслось до нее еще раз, когда она уже была в коридоре.
Пока Макс сидел в крохотной ванне, Лизель подслушивала за дверью, представляя, как теплая вода превращается в пар, согревая айсберг Максова тела. У Мамы и Папы в объединенной спальне-гостиной спор достиг вершины — тихие голоса бились о стену коридора.
— Там он загнется, вот увидишь.
— А если кто-нибудь заглянет?
— Да нет, будет вылезать только по ночам. Днем мы все оставляем открытым. Нечего прятать. Сидим в этой комнате, не на кухне. Лучше, если подальше от входной двери.
Молчание.
Потом Мама:
— Ладно… Да, ты прав.
— Если уж ставить на еврея, — продолжил Папа вскоре, — так, по-моему, лучше на живого. — И с того дня завелся новый порядок.
Каждый вечер в комнате Мамы и Папы зажигали камин, и безмолвно появлялся Макс. Садился в углу, весь зажатый и озадаченный — не иначе, добротой этих людей, пыткой выживания и, больше, чем всем этим, великолепием тепла.
При плотно сдвинутых шторах он засыпал на полу, сунув под голову подушку, а пламя истаивало и превращалось в пепел.
Утром он возвращался в подвал.
Безгласный человек.
Еврейская крыса, назад в нору.
Пришло и прошло Рождество с привкусом новой опасности. Как и думали, Ганс-младший не приехал домой (равно облегчение и зловещее разочарование), но, как обычно, приехала Труди, и все прошло гладко.
* * * СВОЙСТВА ГЛАДКОСТИ * * *
Макс не показывался из подвала.
Труди приехала и уехала, ничего не заподозрив.
Они решили, что Труди, при всем ее кротком поведении, довериться нельзя.
— Мы доверяем только тем, кому надо, — заявил Папа, — а это мы трое.
Была кое-какая лишняя еда — с извинениями перед Максом: не его, дескать, вера, но праздник есть праздник.
Тот не жаловался.
Какие у него могли быть основания?
Макс сказал, что он еврей по воспитанию, по крови, но теперь еврейство, как никогда прежде, ярлык — гибельная метка самой невезучей невезучести.
И тут же воспользовался случаем посочувствовать Хуберманам, что их сын не приехал домой. Папа ответил, что тут никто из них не властен.
— В конце концов, — сказал он, — ты и сам должен знать: юноша — еще мальчишка, а мальчишка имеет право заупрямиться.
На том и покончили.
Первые несколько недель у камина Макс оставался бессловесен. Теперь, когда он раз в неделю принимал нормальную ванну, Лизель увидела, что волосы у него — больше не гнездо из прутьев, а, скорее, шапка перьев, болтающихся с головы. Все еще стесняясь чужака, она шепотом сказала Папе:
— У него волосы как перья.
— Что? — Пламя заглушало слова.
— Я говорю, — снова зашептала она, склоняясь ближе, — у него волосы как перья…
63 
