12 
– Прошу прощения, – сказал он, адресуясь скорее к Флоре, нежели к хозяйке дома, и его голос прозвучал на удивление жестко и твердо.
Я взглянул на Флору. Она была бела как мел. Я никогда не видел ее такой бледной, даже когда лошадь понесла ее в непогоду и два лье она не могла справиться с коляской.
Париж стоял в баррикадах. Жильдаса засыпали вопросами, и музыка не скоро заиграла снова. Этот бал, несомненно, стал одним из лучших в сезоне, причем особенно удался благодаря развлекательному моменту и эффекту неожиданности, который удачно присоединился к прочим удовольствиям. Таково было всеобщее мнение. Надо быть влюбленным, как я, или овдоветь в Англии, как Флора, чтобы получать удовольствие от ангулемских балов лета 1833 года. Моя любовь и беззаботность Флоры необходимы для этого повествования, где ничто – ни новости, ни события, ни разрушения, ни горе, ни слезы – не могло бы состояться, если бы в основе не лежало наше с Флорой двойное одиночество.
Смятение Флоры и то, как она побледнела, увидев Жильдаса, повергло меня в уныние. Мы отправились проводить ее в Маржелас и впрягли в коляску пару наших коней: ирландского мерина Флоры по кличке Эллио и моего гнедого Филемона, которого я купил по ее настоянию на ярмарке в Конфолане. Против обыкновения, мы ехали быстро, и Флора, поначалу не обратившая внимания на мое расположение духа, теперь его заметила. Она попыталась его выправить, шутливо умоляя не разбить ее коляску, которую она упорно называла «виски»[3], на английский манер, а я журил ее за англицизмы, нет-нет да и мелькавшие в ее речи. На этот раз я ее не поддержал, и она в задумчивости умолкла. Я попытался обдумать ситуацию. Мне вдруг показалось, что все мои чувства, способность мыслить, воображение и память обострились в предчувствии страдания, а ревность раздвинула мне глаза к вискам, чтобы лучше видеть, запустила за уши свои щупальца, чтобы лучше слышать, и раздула мне ноздри, чтобы улавливать запахи издалека. Ничто, способное возбудить эту ревность, не должно было укрыться от моего внимания. Мне вдруг показалось, что за спиной беззаботного молодого бонвивана прячется совсем другой человек, опасный больной, извращенный безумец, впавший в ярость оттого, что проиграл. Мысль о разладе с самим собой пришла мне на ум впервые. И под влиянием обиды, отвращения и страха, которые вызвала во мне эта идея, я подгонял коней хлыстом и подзадоривал криками. Чувствуя мою злость, они спотыкались и шарахались в темноте. Минут десять, пока я успокаивал бедных животных, мы хранили молчание.
Наконец, через десять минут скачки по канавам, кочкам и раскисшим полям, мне удалось их остановить. Я выскочил из коляски, привязал коней к дереву и долго их уговаривал, успокаивал, гладил по шеям – проделывал с ними все то, что должна была бы проделывать со мной Флора. Она тоже вышла и подошла ко мне. За все время бешеной скачки она даже не вскрикнула, и ее мужество, которое раньше вызвало бы у меня восхищение, теперь раздражало. Я поднял голову. На усеянном звездами темно-синем небе сияла огромная луна, и перед ней проплывали бесчисленные серые, как дым, облака, грозные и влажные, явно пришедшие со стороны Керси. Со сжавшимся горлом смотрел я на небо, задрав голову, мои руки покрывала лошадиная слюна, а новые панталоны, которые я тоже купил по настоянию Флоры, были выпачканы пеной. Внезапно все это – бесполезные покупки, тугие вожжи у меня в руках и достоверность моей любви – предстало передо мной в смешном и мрачном свете.
«Николя…» – послышался голос Флоры, и я опустил на нее глаза. Мы улыбнулись друг другу. Я и теперь помню эту улыбку. Она означала смирение перед будущим… еще до того, как я начал задавать себе вопросы.
* * *
Вчера впервые за то время, как я начал переводить бумагу, у меня возникло чувство, что я вспоминаю кое-что новое, ранее не отложившееся в голове. И сознаюсь, это меня огорчило и напугало. Засевшие глубоко в памяти воспоминания одинаково страшили и своей нежностью, и своей внезапностью. Не породит ли память о счастливых минутах новые сожаления? Не ввергнет ли память о скверных в новую муку? И какая муха меня укусила, когда я открыл эту тетрадь? И что за упрямство, что за вкус к страданиям водили моей рукой?
Я один в мансарде на чердаке, где соорудил себе «башню из слоновой кости», как пренебрежительно назвал ее месье де Виньи. «Башня из слоновой кости» пахнет плесенью, и, уходя, я запираю ее на ключ, хотя милейшая домоправительница все равно волнуется. Ее пугает странный выбор места для работы. Она считает, что я корплю над документами, и все сокрушается, что я пренебрегаю роскошным секретером красного дерева, который она каждое утро начищает до блеска. Если бы она знала содержание этих документов… Скандал 1835 года затух, но память о нем не потеряла остроты. О нем все еще говорят в округе более тридцати лье от Ангулема.
12 
