100 
Тут Джон внимательно посмотрел на Габриэлу, опасаясь, не перегнул ли он палку, и она подбодрила его кивком головы.
— Вы говорите, говорите, мистер Уотерфорд. Быть может, мне удастся…
Она не договорила, но Джон понял: в его словах она надеялась найти ответы на свои вопросы.
— Так вот, еще тогда, в Нью-Йорке, она пыталась убедить меня, будто ты разрушила ее брак с твоим отцом, с мистером Харрисоном… Но я не представлял, как это возможно. Я чувствовал другое — она не то чтобы ревнует, а просто…
Он поморщился, подыскивая слова, и даже несколько раз щелкнул в воздухе пальцами.
— Нет, не знаю… Если это и была ревность, то совершенно противоестественная. Элоиза не хотела делить с тобой внимание, которое уделяли ей он, ваши гости, люди на улицах, все. Поэтому я не очень удивился, когда она сказал мне, что отказалась от опеки над тобой в пользу мистера Харрисона. Ты мешала ей, но, Габи, мне и в голову не могло прийти, что Элоиза может просто взять и бросить тебя совершенно одну! Если бы я знал, что она так поступила, я, наверное, не женился бы на ней. Любая женщина, которая способна на такое, просто… — В этом месте Джон явно сдержал крепкое словцо, готовое сорваться с его губ. — Наверное, тебе повезло, что она поступила именно так, а не выкинула что-нибудь похуже. Удивительно только, как за все эти годы я так ничего об этом и не узнал.
Правда, мы с ней почти не говорили о тебе — как-то раз она сказала, что ей, мол, больно вспоминать свою дочь, и я, болван, молчал, молчал из обычной человеческой деликатности!
Он стукнул себя кулаком по колену и покачал головой. В самом деле, история получалась совершенно удивительной. И мать, и отец Габриэлы просто отреклись от нее, похоронили вместе со своим прошлым и забыли о ней.
И Габриэла, испытывая небывалый прилив доверия и благодарности к Джону, рассказала Уотерфордам, как ей жилось с Элоизой, как мать избивала ее и таскала за волосы, и как отец только наблюдал за этим. Побои, больницы, синяки, упреки, обвинения, ненависть, злоба — все было в этом рассказе, который продолжался очень и очень долго. Когда же он наконец закончился, все трое плакали, и Джон Уотерфорд держал Габриэлу за руку, а его жена Диана обнимала ее за плечи. После матушки Григории и Профессора это были самые хорошие люди, которых Габриэла когда-либо встречала. Она невольно подумала, что Элоиза не заслуживала того, чтобы такой человек, как Джон Уотерфорд, стал ее мужем. Джон дорого заплатил за сомнительное удовольствие назвать Элоизу Харрисон своей женой. Когда он рассказывал о ней, его лицо было мрачным, и Габриэла подумала про себя, что седина и большинство морщин, избороздивших его лицо, появились за те девять лет, что он прожил с ее матерью.
— Я очень хотела спросить у них, почему они никогда не любили меня, — сказала она, немного успокоившись. — Но теперь я этого никогда не узнаю.
Для нее это был ключ ко всему — единственный ключ, который запирал двери, ведущие в прошлое.
Габриэла не переставала спрашивать себя, что же было в ней такого, что вызывало в ее матери лютую ненависть и злобу? Или все-таки вина была не ее, а ее родителей? Или дело было в чем-то другом — хотя бы в том же раке, который свел Элоизу в могилу? Быть может, он начинался уже тогда, и Элоиза, чувствуя в себе смертельную болезнь, спешила получить от жизни как можно больше удовольствий, счастья, внимания?..
Нет, все было не то! Если бы Элоиза была жива и им удалось встретиться, то Габриэла, наверное, приняла бы в качестве ответа любую ложь, любые отговорки. Еще отправляясь в Сан-Франциско, она в глубине души рассчитывала, что мать извинится перед ней, попросит у нее прощения, скажет, что любила ее, но не знала, не умела выразить свою любовь. Она была согласна на все, что угодно, лишь бы забыть о той непримиримой, лютой злобе и ненависти, которые она видела в глазах матери и чувствовала в обрушивающихся на нее ударах на протяжении десяти лет своей жизни. Но Элоиза умерла, и некому было ответить на вопрос Габриэлы.
— Мне кажется, я могу ответить на этот вопрос, Габи, — неожиданно сказал Джон, вытирая глаза. — Элоиза не могла никого любить, потому что всю жизнь любила только одного человека — себя. Она могла только брать и не умела отдавать… Да ей и нечего было отдавать. Мне неудобно говорить так о мертвой, но Элоиза… Она была гнилой, как старая колода, ядовитой, как змея, и злой, как целый рой земляных ос. Ни один нормальный человек не может быть таким… бесчеловечным. Сначала я думал, что она стала такой из-за меня. Ну, если я в чем-то обманул или разочаровал ее, но потом я понял: нет — все дело в ней самой. И как только я это понял, мне стало немного легче. Я стал жалеть ее, но… Но это не значит, что мне стало с ней легче жить, — добавил он с невеселой усмешкой. — То, как она обращалась с тобой, просто чудовищно, Габи! Воспоминания об этом останутся в твоей душе навсегда, как шрамы, с которыми придется жить. Но дело не в этом. Главное, что ты должна сейчас решить, это готова ли ты простить Элоизу, или ты просто постараешься забыть ее, как она забыла тебя. Но что бы ты ни решила, ты должна помнить: то, что было когда-то, не имеет никакого отношения к тебе! Любой другой человек в мире, за исключением тех двоих, которым выпало быть твоими родителями, любил бы тебя крепко и горячо, как, собственно, и положено нормальным отцу и матери. Считай, что тебе просто не повезло. Когда ангелы на небе бросали свои кости, тебе выпал несчастливый номер.
100 
