114 
– Серьезно?
– Честное слово.
– Хороши ж они хаживали во времена Шекспира…
– Не переживайте, – сказал Пушкин. – В таком наряде согласно всеобщей моде хаживали и великие полководцы вроде маршала Бирона, и мореплаватели вроде сэра Френсиса Дрейка… Такая уж в те времена стояла мода на дворе.
– Ну, если маршал Бирон… – пробурчал Алоизиус. – А вот вы у нас кто? Сколько ни приглядываюсь, не могу сообразить. Турок, что ли?
– Я? – спросил Пушкин, озирая свои перевитые ремнями голени, узкие черные штаны и яркий жилет при белой рубашке с пышными рукавами. – Полагаю, я – греческий разбойник. По крайней мере, именно так именовался этот костюм в Петербурге, в тех лавках, где их дают на время для маскарадов…
– Ага! То-то вы и свои пистолеты открыто заткнули за пояс?
– Вот именно, – сказал Пушкин. – Греческий разбойник просто обязан ходить с парой пистолетов за поясом, не правда ли? Никто и не заподозрит, что это не бутафория…
Он промолчал о том, что сегодня вечером зашел к ювелиру на делла Флавиа, и тот, поначалу ворчавший насчет капризов «золотой молодежи», потом все же, прельщенный солидной платой, взялся за работу и в полчаса превратил принесенную Пушкиным серебряную ложку в две полновесных пистолетных пули. Нелишняя предосторожность, когда имеешь дело с существами, которых обычная пуля может и не взять…
– А вот ваша трость, Алоизиус, плохо сочетается с нарядом времен королевы Елизаветы, – сказал он без особого укора.
– Плевать, – ответил барон. – Зато я с клинком хорошо сочетаюсь. Мало ли что… Пистолеты, увы, пришлось оставить дома, под этим кургузеньким камзольчиком они излишне выпирали бы, но я все же кое-что прихватил. – Он похлопал себя по груди, и там что-то зашуршало.
– Снова «монаший капюшон»? – понятливо спросил Пушкин.
– Берите выше! – гордо сказал барон. – Собранный в полнолуние любисток с тертым можжевельником и сушеным пасленом с монастырского подворья. Вернейшее средство против нечисти, мне его посоветовала одна старуха в Грейхенвальде. Простая деревенская баба, даже не знала, что Земля круглая, полагала, что плоская, и грамоте не разумела, но такие настои и травяные наборы против нечисти готовила – куда там ученым профессорам! В случае чего я им все зенки запорошу…
– Вы заходили в банк? – спросил Пушкин.
– Два раза, – сказал барон. – Они уж переглядываться начали… Будьте покойны, ваши бумаги – как за каменной стеной. Любой банкир, конечно, выжига первостатейный, но есть у него одна хорошая черта: интересы клиента защищать будет даже перед самим Сатаной.
– Зачем им эти бумаги, в толк не возьму до сих пор, – сказал Пушкин задумчиво. – Как ни ломаю голову…
– Да уж для какой-нибудь пакости, – сказал барон уверенно. – Не ожидаете же вы, что они будут творить добрые дела?
– Но вот знать бы, для какой…
– Порасспросите вашу прелестницу, – сказал барон.
– Я постараюсь… Что вы все время выглядываете из кареты?
– Для порядка, – сказал барон, не оборачиваясь. – В этом чертовом городе, где бронзовые хряки носятся за мирными прохожими, а колдуны носят княжеские титулы и держат ложу в опере, следует держать ухо востро. Завезут еще в какую-нибудь преисподнюю… Может, и кони – не кони, и возница – не возница… Нет, вроде бы пока ничего тревожного. Мы за городом, конечно, но особенных чащоб вокруг пока не наблюдается. А вот и дворец какой-то маячит, освещен и в самом деле как для маскарада…
Пушкин высунул голову в окно. Город остался позади, карета поднималась вверх, и можно было рассмотреть и лежащую в долине Флоренцию с ее коричневыми крышами, и обе гряды холмов, стиснувшие ее с двух сторон, Мюджелло на севере и Кьянти на юге. Впереди и в самом деле виднелся дом, заслуживающий звания скорее дворца, чем особняка, – возведенный не менее двухсот лет назад, с изящными стрельчатыми башенками по углам, огромными флюгерами на высоких трубах и фонтаном перед главным входом. По его фасаду и на парковых аллеях протянулись разноцветные гирлянды стеклянных фонариков, уже издали видно было сквозь высокие окна, что залы ярко освещены и полны публики.
– Вполне мирное здание, по-моему, – сказал Пушкин.
– Вашими бы молитвами… – проворчал барон. – Вот сожрут нас там, будете знать…
– Бог не выдаст, свинья не съест, – сказал Пушкин не то чтобы весело, но, во всяком случае, без уныния. – У нас же есть ваше чудодейственное зелье, в случае надобности запорошите глаза всем и каждому…
114 
